понедельник, 05 января 2004
Об одной жизни.
читать дальшеЕму говорили что-то о том, что у него заниженная самооценка и еще что-то, но он не слушал, только кивал, и смотрел, как за окном ветер швыряется хрупающими листьями канадских кленов.
… Может, на одном, самом-самом большом, золотистом, по прожилкам, как по ладони, написано ему письмо, неважно от кого, кто-то вспомнил, только адрес не указал, и теперь ветер ищет его везде, носится с этим письмом, бьется в стекло, пытается прорваться. Бесполезно!
Он с ненавистью взглянул на рамы – так и есть, законопачены, комната эта не знала ветра никогда.
Он перевел взгляд (по зеркалу; за спиной, кстати, такое же зеркало, он заметил, заходя), кипам листов (неужели он ответил на все эти вопросы, неужели выдержал, кривил душой до последнего, лишь бы не узнали о его любви, у которой не было имени и даже девичьего образа, девушек он не видел, не замечал, тоска осенняя, город в его глазах. Правильно отвечал, выдержал, неужели?), белому-белому халату (безупречному, без складок).
Так не бывает.
Не бывает таких комнат, таких светлых и ничего не выражающих лиц, такого чистого стука каблучков по коридору, такой несвободы, таких гладких, без единой заусеницы, слов, таких белых гибких пальцев и такого металлического блеска хитро искривленных железяк, и чтоб называлось это – не больница, иначе как-то, он забыл, лишь бы кончилось все поскорее и выйти отсюда.
И ведь смерти, по-настоящему, он ни одной еще не видел.
Ему жить еще и жить, только бы выйти отсюда.
И лишь бы мотоцикл не отобрали, он уже взрослый, сам может решать, кто бы что ни думал.
Вот выйдет и домой поедет (снова посмотрел в лицо говорившему, и опять ничего, словно бы и нет его, а так, привиделся неправдоподобно, безэмоционально, неумелый гипнотизер).
Только на перекрестках останавливаться будет и оглядываться, не идет ли кто за ним.
(и никого не будет, кроме ветра).
А потом зайдет в любимую кофейню и, не присаживаясь, выпьет чашку пряного прохладного кофе.
(осенью холодно, особенно в кожаной куртке, если она расстегнута – молния сломалась).
И спросит, какой сегодня день недели.
(он уже несколько дней не жил, счет потерял).
Может, среда.
(не знаю, почему, мне нравится среда, только чем же она отличается от остальных? убей бог, не представляю).
Мотоцикл блестящий, руль даже остыть не успеет, пока он пьет кофе.
(может, мотоцикл питается вовсе не бензином, а теплом его рук? Давно не заправлял, не помню).
Что еще бывает за окном?
Давно там не был, успел забыть, пока на вопросы отвечал.
Бумаги там точно нет, пишут на опавших листьях и конфетных шелестящих обертках, глупых вопросов не задают.
Там есть… мертвые собаки (раздавленные, на дорогах, сбитые, едешь – остановись, похорони у обочины, в глаза загляни, не печалься), кофе (ах да, это я уже вспомнил), витражи (стекляшки, калейдоскоп прозрачный, свет насквозь), мосты (только вниз не смотри никогда), книжные магазины (так, кажется, это называется? там книги читают и знакомиться можно, только я не пробовал, мне нельзя).
И писем ему никто не пишет, зря он надеялся, а в почтальонов он все равно не верит, даже если за окном ветер.
А этот все говорит и говорит.
Халат у него белый, не бывает так, наверное, если кофе опрокинуть, он все равно белый будет, как будто и не случилось ничего.
А капельки пота по лицу ползут (лоб высокий, с залысинами, как у отца).
Мысли как скачут. Неужели у других тоже так же? А говорят складно, словно и не по-настоящему.
Окно, окно. Все комнаты состоят в первую очередь из окна, надо, чтобы окно было, иначе зачем комната?
Что-то главное вспомнить не может.
Журналы (когда в комнате без окон сидел, смотрел). Картины. Ван Гог, так его звали? Ухо забинтованное, яркие краски, зачем фамилия, если такие краски? Нет, в комнате без окон сидеть нельзя, вырвусь, а не посадят.
А вот дверь – штука ненужная. Выходить и в окна можно. А можно и вовсе не выходить, если не хочется.
И этажей не нужно, высокими должны быть только горы и мосты, ведь в высоком здании из окна не выйдешь, а лестницы он не любит.
Надо вспомнить, ведь не ради журналов и мертвых собак, ради чего я вернуться хочу?
Может, вспоминаю неправильно.
Давно я тут, интересно? Часов даже нет, да и не было их у меня никогда.
Он оглянулся (да, верно, за спиной зеркало, на столе – стакан с водой, это он таблетку пил, ему без таблетки нельзя, желудок больной. Или сердце? Не помню, как болезнь называется).
А, еще у него сестра есть. У сестры неврастения, она по ночам уходит. Однажды не вернулась, он искал. Дождь тогда шел, сильный.
Нет, это ему приснилось, сестры у него нет. Только родители. И еще мотоцикл, кофейня в двух кварталах, знакомые, которых он не помнит по именам, места, куда он ходит каждый день (плохо помню, какие), девочка из квартиры напротив (однажды наивно попросившая прокатить ее, лет пять ей, так?), есть еще что-то, но это тоже не то, что он хочет вспомнить, то важнее.
Кофейня, кофейня… потом он куда поедет? Домой?
Дом? Дом. Дом!! нет, странно, непохоже, чтоб он именно это хотел вспомнить, дом (где бы это?) не про него.
Не-е-ет, (руль у мотоцикла теплый, приятный) вверх по улице (название… нет, не помню, неважно), потом налево. Солнце сегодня есть? Оно всегда есть, кажется, но сегодня не видно. Тем лучше. На солнце глазам больно, а очки он не любит (мама подарила). Они и так золотые и похожи на конфеты «Костер» (в детстве съел одну такую), купола.
Церковь. (слово ему не нравится, поэтому он думает просто: ОНА).
Холм (с холма виден ветер, если успеть поймать, жаль, фотоаппарат тогда разбился, мне нравится фотографировать ветер, когда он танцует).
А если зайти в НЕЕ, будут лица, настоящие, темные и тайные, потресканные, но все равно нереальные. Такие люди были давно и умерли, а теперь нарисованы.
(а ведь я так никогда не видел смерти).
(ему еще много предстоит увидеть).
(и много жить).
(как же иначе-то?).
Лица. Молодые, кудрявые, губы сложены, недвижны, глаза – как витражи, светом изнутри, за спиной – кромки крыльев (как воротник пиджака, если его поднять), платья белые, без поясов, в руках – не то мечи, не то колосья. Мама (давно он был там с ней, она говорила, он молчал и слушал) назвала их ангелами. Написано – Гавриил и Михаил (так и его зовут – Михаил, он знает, он помнит), лица у них – как у старых друзей, только они молчат почему-то.
Нет, в НЕЕ он тоже не заедет. Раньше заезжал, сегодня – нет. Он мимо поедет, за горизонт, туда, где дома кончаются, не сворачивая, поедет, руль теплый, а он поедет, а руль теплый, руки все холоднее и холоднее, а руль теплый…
Страшно?
Нет, только бы поехать, поехать, он сюда вернется, честное слово, вернется, САМ вернется. К ночи, к утру, когда скажете, только отпустите, последний раз, он еще на сколько хотите вопросов ответит, в комнате без окон сидеть будет и молчать, вытерпит, в зеркало глядеться будет, что скажете, только отпустите!!!
Пульс стал чаще, наверное. Сердце взвыло (ага, теперь вспомнил, болит все-таки сердце, а не желудок, надо бы на ночь таблетку выпить).
И какая разница, чье имя он шепчет ночью, кого просит спасти, может, ничье и не шепчет, а может, той пятилетней девочки, вам-то что, а он сам и не слышит.
Интересно, а давно ему самому было пять лет? Он попытался посчитать, вышло, что очень давно, почти четырнадцать лет назад (а в месяцах он считать не будет, это еще больше).
(наверное, та девочка думает, что это уже старость, что умирать, а ведь я до сих пор не видел смерти, но я же не виноват, честное слово, а у девочки этой золотистые кудри и смешной голос, и она НА САМОМ ДЕЛЕ есть, не мог он нигде о ней прочитать).
Он ведь ее тогда покатал, и ангелов ей показал, а она болтала, он не слушал, о чем, только голос ее слушал, ну почему, почему у него никогда не было маленькой сестры? Она еще никак не могла поверить, что у него тоже есть мама.
но хоть с ней-то он говорил.
Потом, правда, встречал ее редко, но она неизменно бежала здороваться.
Он ее даже сфотографировал, но фотоаппарат разбился, и он не смог напечатать снимки.
Может быть, она никогда не вырастет, останется такой же. Со смешным голосом и маленькими руками (неужели у меня такие же были, когда… если мне когда-нибудь было пять лет?!)
А тот, в халате, все говорил и говорил.
(Надо спросить: «Я могу идти?» А вдруг он скажет – нет… Или сказать: «Я еще вернусь». Но ведь это неправда, я не вернусь, что может случиться. МЕНЯ ВЕРНУТ – это да. Но ведь в этом ничего стыдного нет. Я не болен, не наркоман. Я – это я, и где я только таких глупых слов надыбал, думаю, как они все говорят, тьфу! Я просто должен ехать, я могу с ней поздороваться и взять ее с собой, а им не скажу, куда еду, и потом не отвечу, где был, совру опять, а они придумают простое объяснение, они умеют).
(и не придется вспоминать, что есть ТАМ, за окном, я сам увижу, прорвусь, поеду, за все окна, разбитые, открытые, за все возможные окна, далеко, далеко, как она просила).
(а может, первая смерть, которую я увижу, будет моей, у меня все-таки больное сердце).
(или разобьюсь на мотоцикле. Но тогда ее брать не надо, страшно…)
(нет, я не разобьюсь, я еще много должен успеть, много жить, смерть должен сам увидеть).
(а не читать).
(просто пойду сейчас, возьму ее с собой, и мы поедем. Наверное, вернемся. Я не обещаю. Как она скажет).
И тогда я… и тогда он встал и сказал:
- До свидания.
И никто его не остановил.