Смутное время и декабрь. И отчаяние. Я тасую бессмысленные слова. И вожу тележки с книгами. Тележки хорошо. Слова плохо. Совсем плохо. Это такая работа без конца, как океан, и в какой-то момент я обнаруживаю, что отчаялась совсем, до дна, что у меня не получается, что я не хочу, чтоб у меня получалось, что я не могу и не буду это делать, я сижу и пырюсь в экран, а по щекам текут слезы. Сами. Я устала совсем, совсем, город серый, никакого снега, начальство говорит мне "кыска" и "надо писать, надо просто научиться писать подобное, и в жизни есть много вещей куда неприятнее, а это так, мелочи", - как уговаривают ребенка есть пшенную кашу. Или манную с комками. Я давлюсь этой чертовой кашей; разумеется, масштаб происходящего снаружи и масштаб происходящего внутри несоизмеримы. Бекки и Еж утешают меня, как могут.
Могут.

А еще я минут сорок листаю два сайта с вакансиями, и самооценка опускается на уровень плинтуса минус второго этажа, потому что - конечно же - я никем не могу быть и ничего не умею.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

"А тут вдруг раз - и опаньки,
я уже целый год не видел ее серых глаз".

Благодаря Н.С. я когда-то узнала, что смс-ки чаще всего бывают безответными. Хуже, чем безответная смс-ка в минуту отчаяния, только "абонент временно недоступен". А, еще я научилась бестрепетно вешать трубку после прощания.
Поэтому сегодня я просто пережидаю, пока волна отчаяния схлынет,
сама, одна,

мне недавно показали забавную кольцевую схему "strangers - friends - lovers - enemies",
мне думается, что в декабре мы все strangers или близко к тому, такое уж время декабрь,

в какой-то декабрь несколько лет назад мне вообще казалось, что если я перестану звонить и писать, не будет ничего. То есть совсем ничего. Разве что изредка станем встречаться в очереди за зарплатой, случайно (тогда еще зарплату выдавали не на карточки, а в кассах УрГУ). Ну, или в гостях.
Как бы то ни было, мы пережили немало кризисов. Цунами, землетрясений, ураганов. И декабрей. И мы все еще мы. Переживем и этот.
Мы виделись всего-то неделю назад. Даже чуть меньше.

Я звоню Н.С., когда уже не думаю ни о чем и не чувствую ничего. Когда уже убежала с работы и пробираюсь к банкомату по коридорам универа. За четыре минуты успеваю рассказать, что была в микрохирургии глаза во вторник, что операция назначена на 16 января, и мне очень повезло, что за последние три года придумали новую технологию, для старой я не вышла роговицей, а тут такой шанс, и главное теперь - не простудиться. Я рассказываю, что лечу в Москву на следующие выходные, а Н.С. говорит сухо и чуть встревоженно, что там мне самой придется позаботиться о себе. А здесь - никаких отговорок.
- Я возьму с собой термоштаны, честное слово.
За те же четыре минуты Н.С. успевает рассказать, что был в составе апелляционной комиссии олимпиады по МХК. Как я поняла - областной. И что это не деньги, но контакты. Которые связи. И что у него дома ремонт, и в воскресенье надо будет убирать последствия, а на неделе он ездил покупать линолеум и всякое такое,
а я - что я начинаю всерьез думать, не уволиться ли,
а у него очень усталый голос,
а первым делом мы договариваемся встретиться завтра после девяти.

Представляю, как это будет.
Как двое измотанных, потерпевших кораблекрушение, выкинутых на необитаемый остров.
Или как рыбы на песке, беспомощно разевающие рты.

Отдышаться. Отдышаться в декабре, когда невозможно вообще дышать;

когда нет сил быть поддержкой, не быть хотя бы проблемой - это тоже форма заботы. Декабрьская.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

... Ровно девять лет назад умерла бабушка.
Я сейчас сижу в той комнате, в которой. Хотя на самом деле это уже совсем другая комната. И совсем третья, если говорить о моей детской.

Их не меньше полутора десятков, комнат в нашей четырехкомнатной квартире. Если смотреть во времени, а не в пространстве.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Вообще, я давно думаю, что у существительных должна быть категория времени.

4 мая 2012 года я могла бы написать: "Десять лет назад я впервые поцеловала мужчину. То есть ответила на поцелуй. Но это все равно". Я могла бы подумать при этом: "Я любила его, но совершенно не знала, что это и как называется".
Но гораздо правильнее было бы подумать: "Я люблю его", - где "его" было бы в прошедшем времени.

Тот единственный поцелуй так и остался единственным.
В июне 2012 года я могла бы подумать: "Я десять лет не видела этого человека".

Я знаю, что я сделаю в мае и июне 2012 года. Я прочитаю "Жидов города Питера". И перечитаю "Гадких лебедей".

- - - - - - - - - - - - - - - - -

В жизни всегда есть место прекрасному. Счастью. Свету. Всегда.
Я забыла рассказать про мандаринки в среду. Которые прямо на ветке, прямо с листьями.

А сегодня немецкое Рождество. Адвент. И это было так правильно и чудесно - пойти на ярмарку сегодня,
когда вечер, когда сгущаются сумерки, и над деревьями яркий Юпитер,
и весь свет - теплый,
и шумно, и людно, и все люди не только добрые, но и доброжелательные, и половина говорит по-немецки, и все толкаются, и ничего не понятно, и в первой же лавочке я покупаю несколько потрясающих знаковых открыток-фотографий и встречаю Тимку, и Тимка говорит: "Сокровища...", - так, как это умеет только она.

Тепло и тесно. Бестолково и странно. У памятника Пушкину к дереву привязан верблюд, попоны его разноцветны, глаза его мудры и отрешенны, он пытается глодать голые ветки, и я думаю: ага, волхвы уже приехали.

А потом какой-то немец угощает меня изюмчатым кексом, ужасно вкусным,
и я ни к селу ни к городу вспоминаю "унд зо вайтер унд зо фор", у меня с немецким всегда вот так нелепо, в каждый из моментов я знаю не то, что нужно для ситуации,

самое лучшее на ярмарке - северная олень Ночка, я подхожу ее гладить по меньшей мере пять раз, и глажу долго.
Она невысокая, серебристая, кареглазая, немного застенчивая. Асимметричная рогами.
И у нее белая звездочка чуть выше лба, отражение Юпитера в небе,
шерсть шелковистая,
да, волхвы уже приехали,

рядом с ненастоящим вертепом стоит настоящий ослик, беспокойно шевелит ушами,
а вол и мул сделаны из сена,
а в кузнице можно несколькими ударами кувалды нафигачить себе рождественскую звезду. За звездами, конечно же, очередь. Но я, конечно же, нафигачиваю. И в процессе меня снимают на камеру чего-то местного репортажного.

А еще можно изготовить мыло. А еще можно пойти опять гладить оленя. А еще оркестр немецких валторнистов. И псалмы. И лотерея, билетика которой мне не досталось. И лавки со всякими товарами, и шоколад бельгийский и немецкий, и горячий суп с овощами и копчеными колбасками, и ни о чем не думать, а дальше добрые девушки просто так наливают глинтвейн. Или пунш. Очень вкусное и то, и другое, и на подносах рассыпаны печеньки и конфеты,

и лавки, и звуки, и веселая суматоха, и мишура, и игрушки, и елки, и Юпитер в темнеющем небе,
"все яблоки, все золотые шары",

и во "Fridays" я прихожу переполненная, сумбурная и уже совершенно Табаки,
много трындю, много ем, смешиваю сметану с сахаром, не люблю мексиканцев и соус сальса,
люблю Финика, который читает лекцию про ежика в тумане, жестикулируя руками Сильтар,
люблю Сильтар,
люблю Соффку и Гора, которых ужасно давно не видела,
люблю Сэйджа,
и вообще люблю жить, а не декабрь,
и много смеюсь,
и говорю всякую фигню,
и почти расслабляюсь,

сестра на концерте Арбениной,
коричный пловец застревает в трубочке,
бармен бьет в колокол всякий раз, как ему дают чаевые,
официантки суетятся,

а я - здесь и сейчас. Только здесь и сейчас.

"Fridays" - хорошо. При случае пойду еще.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Если рождественскую звезду уронить на стол, она красиво зазвенит.

- - - - - - - - - - - - - - - - -

Часы остановились.
Не знаю, когда. Я заметила только сегодня днем. А во вторник в микрохирургии точно еще работали.

Не тик. Не так.

Нет, так я свихнусь. Нельзя думать о том, что будет через неделю. Надо думать сегодня: еще пять часов рабочего дня, мучительное вплоть до кошмарного, но с редкими звездочками; потом в банкомат; потом в литмузей на немецкое Рождество; потом во "Fridays", там хорошие люди, долго читать меню, с наслаждением выбирать и с наслаждением есть; потом вернуться домой; читать френдленту и работать. Работать. И можно включить аську. И сегодня не будет, как вчера. А завтра не будет, как сегодня.
Завтра суббота.
Прийти на работу. Не с самого раннего, но с утра. Ловить вести с полей. В 16.30 закрыть дверь ключами и отправиться на ОКР.
Дальше того пока не заглядывать.
Выполнять простые действия. Сложные действия дробить на простые и тоже выполнять.
То, что боишься забыть, записывать в блокнотик. Надежды, если возникают, записывать в блокнотик. Говорить себе "потом разберемся" - и забывать.

Я хочу жить в книжке Пратчетта. Абсурда и победившего сюрреализма столько же, а кончается все оптимистично. Можно сказать, хорошо. Даже время больших перемен. И не только в целом хорошо, но и в частностях.

Большое спасибо, с вами была Ласька в передаче "Минута слабости". Ежедневно на нашем канале.

Это не политическое. Это искусствоведческое.
Торен, спасибо.

республиканские плакаты времен Гражданской войны в Испании.

Я торжественно обещаю себе: это последний перепост прополитеку.
И то он ссылка. И исключительно ради постмодернистского молока и художественной составляющей.
Лора Белоиван пишет о мертвых душах.

АПД. и сюда же.И сюда же:



(с) mnog.

.

Кажется, вырисовывается мой план на субботу.
Поработать (во имя понедельника), сходить на ОКР (в составе Трям!а ласточкой!) и на немецкое Рождество (в литмузей; там намечается ярмарка).
Т.о., я игнорирую пикет капитанов Очевидность. Вполне сознательная политическая пассивность.

Про ярмарку. Есть желающие присоединиться? Соффка?

АПД. А, в субботу ярмарка до 17.00, не успеваю.
Значит, пойду в пятницу после пяти. Кто со мной?

Умберто Эко, "Пражское кладбище".

Все, кто ждал меня сегодня в интернете и чего-то с меня хотел. Извините. Сегодня меня нет. То есть сейчас я уже есть, и зрачки у меня не шире глаз, и я улыбаюсь шуткам и реагирую на информацию, но вообще-то я достаточно глубоко в себе. Сегодня не кантовать. Все вопросы завтра.

А была в микрохирургии глаза.
Просто поразительно, какой отрешенной и беспомощной я себя там чувствую. Всегда. Даже в тот день, когда просто сидела и ждала, пока УрукХаю сделают операцию.
А сегодня - еще и деталью на конвейере.
И если бы взялась читать там Генриха Бёлля, я бы определенно превратилась в Будду под деревом Бодхи. Ушла бы бродить по себе и не вернулась. Но нет. Я предусмотрительно взяла Астрид Линдгрен.
И еще со мной мама пошла в качестве моральной поддержки.
И еще смс-ка.
Вот три кита, на которых я держалась.

Теперь так: операция назначена на 16 января.
В ближайшие дни я много, много про нее читаю. И думаю. И сомневаюсь. То есть сомневаюсь я уже сейчас, потому что черт меня дернул сказать "ну... да", не уточнив, что хирург понимает под словом "стабильная". И еще не спросить, насколько коррекция коррекция.
А потом вот что: месяц перед операцией нельзя носить линзы, совсем.
То есть с середины декабря. И весь новый год. И каникулы. В очках. И в Москву в очках. Не представляю, как я это переживу.

Ольга К. говорит, что эти очки мне идут.
Я даже ей верю, немного.
Но все равно хреново.
И мне понадобится много, много просветления.

... а хирург говорит, что я увижу звезды. Отдельные. Много. То есть - сама, без бинокля.
Вот эта юристка, про которую он рассказывал, увидела.
(и мне сразу захотелось увидеть звезды, как в четыре года, когда я прочитала про Млечный путь; я очень долго верила в Млечный путь, он мне снился, и спустя двадцать лет я его все-таки увидела; на "Чикаго, 1932").

(я даже не знаю, как это - хорошо видеть,
у меня нет представления, и сколько я ни пытаюсь представить, не получается,
у меня привычка знать и угадывать, а не видеть,

я думаю: дивный новый мир?
и очень опасаюсь).

... кажется, сегодня я увидела свой глаз изнутри. Выпуклая или вогнутая поверхность, коричневатая, а по ней то ли трещинки, то ли ниточки сосудов, очень похоже на линии на листе дуба или клена, как если бы они были на руке;
об этом трудно рассказывать;
штуку, одновременно похожую на воронку и на монокль, прислонили холодной стеклянной линзой мне прямо к глазу, предварительно залив его атропином и каким-то анестетиком, и плескали в зрачок чистым светом, выжигающе-белым, а потом еще желтоватым,
и при этом еще просили куда-то смотреть, а я вообще не понимала, что происходит, и телесное это переживание или духовное, а из второго глаза, плотно зажмуренного, лились слезы.
И то, что было потом. Неописуемое совершенно.

Предсказываю себе на эту зиму психическую нестабильность.

И да. Вдруг кто-то уже делал операцию по новой технологии? Если вы слышали слово "фемтосекундный", то это она.
(как я поняла, по старой технологии, то есть обычную эксимерлазерную коррекцию, фиг бы мне взялись делать).

кусок чужого текста.Лиса. (расстёгивает чехол, снова достаёт гитару. Берёт её в руки, пристраивает на коленях, смотрит на Возлюбленного). Волк, что ты будешь делать, если она не поверит и тебя выселит?
Возлюбленный. (отставляет аэрозоль, садится на кресло, вертит мобильник; ему неуютно). Поживу у брата, наверное, потом найдём следующую квартиру.
Рыжая. Волк, а поехали ко мне? У меня в городе найдём тебе квартиру, комнату на первое время, потом, можно ведь родителям ничего не говорить. Скажу, что Даша приехала. «Мама, НАДО». И всё. Почему – нет?

Белый бесшумно появляется в дверях и слушает разговор, переводя взгляд с одного на другого.
Возлюбленный молчит, глядя в ковёр. Лиса машинально начинает отбивать на гитаре ритм. Первый попавшийся, он похож на сердцебиение.

Лиса (требовательно, с нотками обречённости в голосе). Почему – нет?
Возлюбленный (поднимает глаза, встречается взглядом с Белым, это будто придавливает его ещё сильнее). Потому что я не могу бросить брата. Мы любовники.

Лиса отвечает беззащитной улыбкой, ритм под её пальцами становится рваным и спотыкающимся.
Все трое молчат.

Лиса. Я догадывалась. Но... как же ты обещал, что будешь со мной? Значит, ты врал?
Возлюбленный (срываясь). В том-то и дело! Я не врал!! Но я и ему обещал. И ему тоже не врал. И я не знаю, что делать.

Смотрит в сторону шкафа, стараясь не встречаться глазами ни с Рыжей, ни с Белым.
Лис не двигается.
Лиса продолжает отбивать ритм, он становится всё быстрее и быстрее, и вдруг обрывается. Она встаёт.
Тишина.
Темнота.
Рыжая единственная, кто освещён.
Несколько ударов сердца.
Темнота исчезает.
Рыжая, Белый, Возлюбленный в тех же позах.

Рыжая (с трудом, словно выталкивая непослушные слова). Тогда… давайте… пусть будет Стая.

Волк неверяще вскидывается. Белый усмехается. Только теперь становится ясно, как он был напряжён.

Белый. Я в тебе не сомневался, малыш.

(c) Ксения Малинина, "Рыжий, Белый, Возлюбленный".

- - - - - - - - - - - - - - - - -

... я сейчас сны не помню. То есть, когда просыпаюсь, мне кажется, что ничего не было, совсем не было, а где-то через час-два начинаю вспоминать.
В сегодняшнем сне мы снимали фильм по "Рыжему, Белому, Возлюбленному". Конечно, с Зой в главной роли. Дело было почему-то в Москве. Помню, Мариэль с Тореном сначала согласились сотрудничать, потом отказались, мы ругались в интернете, потом встретились в каком-то кафе (вроде бы на Ордынке).
Потом оказалось, что Возлюбленного играет Влад, а Белого - Мира.
Джулия на каком-то фантастическом и огромном компьютере отсматривала снятое, нарезала, совмещала, получалось чудесно. Причем она даже клавиш не касалась, она водила руками в воздухе (как играть на терменвоксе) и иногда отдавала голосовые команды (но не словами, а гортанными звуками и воем в разных тональностях).
... Потом выяснилось, что конкурс, на который мы это делаем, перенесли на полгода вперед. И мы не успеваем.
Потом оказалось, что мы в авральном темпе делаем аудиоспектакль. А фильм пока откладываем. Помню, что я собиралась ехать к Доменике за консультацией (а ехать надо было на электричке: во сне Доменика почему-то жила в области, в особняке, который все называли "мэнор", между Москвой и Сергиевым Посадом). Еще помню, что меня подписали читать авторский текст; а у меня два голоса. Один женский (не как мой, а гораздо ниже, но тоже картавый) и один мужской (глуховатый, очень красивый). И я хочу читать мужским, а меня уговаривают - женским.
А потом нас стали осаждать какие-то непонятные личности. Мы заперлись в квартире (я так и не сообразила, чьей), нам сперва отключили только интернет, а потом электричество вообще, и воду, и газ. И стало понятно, что это скандал, что нас кто-то использовал в какой-то политической игре, тут я уже ничего не помню, да и во сне, наверное, не очень понимала.
А было очень реалистично.
И страшно.
И помню еще, как я осознала, что это сон, но почему-то думала, что проснусь не в Екатеринбурге, а в Питере.